Мы уже начали знакомить вас с Дзкуя Анастасией Руслановной — замечательным детским нейропсихологом. Если кто-то ещё не успел прочитать первую часть интервью — мы очень рекомендуем это сделать прямо сейчас.
Сегодня мы продолжаем расспрашивать Анастасию о чудесах и тонкостях её работы:
— Анастасия, расскажите, пожалуйста, какие способы и методы использует нейропсихолог, чтобы достигать своих целей?
— Способов и методов довольно много. Например, если говорить о России, то это, прежде всего, методы коррекционно-развивающего обучения Татьяны Васильевны Ахутиной, Натальи Максимовны Пылаевой, различные методы работы с мнестическими нарушениями и другие направления, основанные на методе замещающего онтогенеза Анны Владимировны Семенович. Интегративные подходы, такие, как программа Натальи Яковлевны Семаго и Михаила Михайловича Семаго. Ещё важно вспомнить работу с программой «ПСИКОР» Е.А. Воробьёвой и Е.А. Сафроновой.
В зависимости от выбранного подхода, маршрута, мы выстраиваем схему заданий и, да — хорошо бы её придерживаться. Импровизация — прекрасно, но чёткий план и представление о том, к чему мы идём, — это ещё лучше.
И возвращаясь к вопросу о том, что делаем за дверями кабинета. Первое, что мы делаем, — разговариваем с ребёнком, пытаемся установить с ним контакт. Психолог должен сделать так, чтобы ребёнок тоже был заинтересован, чтобы ему было интересно и хорошо, чтобы занятия не стали насилием, чтобы ребёнок чувствовал поддержку и веру в него, даже если не получается и если трудно.
Бывает ситуация, когда в рамках коррекции зрительно-пространственной сферы мы с ребёнком садимся за стол и что-то рисуем, а потом ползаем, кидаем мячики в окно и громко рычим. Да, так бывает, что я с ребёнком учусь громко рычать — это отдельное большое удовольствие для соседей моего кабинета, конечно. Нет единой схемы для всех детей сразу, потому что и все задачи разные, и все дети разные. Но обязательно то, что любая работа начинается с установления контакта с ребёнком. И это может занимать много времени.
Бывает, что ребёнок начинает выполнять задания, а контакт приходит постепенно, как доверие. Очень важно к этому относиться с уважением.
— Частый, наверное, вопрос: «Cколько времени займёт наша работа?» Я подозреваю, что на него нет ответа.
— На самом деле, есть ответ. Можно точно сказать, что минимум три месяца. Есть задачи, с которыми можно справиться довольно быстро, но нужно учитывать, что новый опыт интегрируется длительное время. Никаких двух занятий — и вперёд.
Если специалист двигается по точной чёткой программе, как у Ахутиной, то тут есть возможность примерно прогнозировать минимум. Это будет зависеть от того, что специалист увидел на входной диагностике. Если используется не стандартная чёткая прописанная программа, а адаптированная, собранная под конкретного ребёнка, которая тут же в режиме живого времени собирается, то тут предсказать время труднее. При этом совершенно точно ситуация, когда специалист говорит: «Сейчас мы позанимаемся два месяца, и вы полетите на Луну», — это абсолютный бред.
Да, конечно, есть определённый набор задач, с которыми обращается к психологу взрослый человек и которые можно решить за ограниченное количество сессий, особенно в когнитивно-поведенческом подходе, например. Но в работе с детьми, тем более с детьми с особенностями развития, такой вот чёткости, гарантии результата и затраченного времени нет, к сожалению.
— Всё зависит от того, как пойдёт работа с ребёнком, какие у него особенности, и как вы с ним поладите?
— Да, конечно, а ещё зависит от входной диагностики. Вообще, если вы начинаете работу с нейропсихологом не с диагностики, то что-то тут не то. Чтобы выстроить программу, нужна диагностика, в которой вам объяснят, что делали с ребёнком. Мы делали задание А — оно дало нам вот такой-то результат, делали задание Б — получилось вот эдак, а всё вместе дало картину вот такую-то, и поэтому можно делать выводы относительно психического развития ребёнка. Тогда всё осмысленно. Ориентироваться надо на то, что новый опыт не возникает и не интегрируется за три секунды — это месяцы.
Если работа идёт раз в неделю, то большая нагрузка ложится на родителей, им даётся домашнее задание. Если специалист говорит, что будут занятия раз в неделю, а родителям можно ничего не делать, то тогда нужно думать, какая у этих занятий цель. Возможно, сейчас стоит терапевтическая задача, а не коррекционная, и это вполне может быть оправдано на данном этапе. Главное, чтобы и специалист, и родители чётко понимали, что и зачем они делают. Если речь о коррекционных и реабилитационных целях, то работа от двух раз в неделю с домашними заданиями — стандартный вариант. Дальше родитель может их выполнять или нет — ответственность лежит на родителях, — работать на результат или нет.
Я всегда с большим уважением и сочувствием отношусь к родителям, которые подписываются на работу с нейропсихологом с открытыми глазами и готовы вкладывать время и усилия. Кажется, что ерунда, но современная семья, особенно живущая в большом городе и выделяющая лишние сорок минут на ежедневные занятия (помимо домашних уроков, занятий с другими специалистами, просто дороги от дома до школы и до занятий), испытывает серьёзное давление. Это всегда непростой выбор — на что выделять время, деньги и силы.
— Формируете ли вы интерес к обучению у младших школьников? И как вы это делаете?
— Вопрос, от которого мурашки по коже. Фокус в том, что мы такие существа, которые постоянно движимы интересом к окружающему миру. Нам всегда есть дело, что за углом, особенно детям: почему у кошки четыре ноги? Почему у неё нос не волосатый? Понятно, что все дети разные. Кто-то будет листать книжку и подглядывать, а кто-то — бежать и спрашивать.
Сама идея, что ребёнок ищет информацию и что для него естественно быть любопытным, — вот что важно держать в голове. Когда к нам приходят и говорят: «Он совсем не хочет учиться, ему всё плохо и неинтересно», — это, на самом деле, верхушка айсберга. Надо разбираться: что за этим стоит? Это может быть сильная социальная тревога: не складываются отношения с учителем, с классом. Или переживания ребёнка могут быть связаны с тем, что у него что-то не получается. Вот есть такая конкретная вещь, которая никогда не получается. Это становится снежным комом, с которым ничего уже не сделать. Ребёнок будет делать всё, что угодно, чтобы не садиться за уроки.
Вообще ситуация, когда у младшего школьника отсутствует интерес, неестественна (с подростками после лет 12–13 уже ситуация другая). Но наша школа старательно пытается это сделать. Мы учим детей переписывать, не дышать, не мешать учителю. При том, что детский возраст — период, когда нужно двигаться, нюхать, слышать, валяться по полу просто для того, чтобы почувствовать: каково это? Как я двигаюсь с разной скоростью? Нужно слышать птиц, смотреть то в тетрадь, то на птиц в окошке, учиться отвлекаться и возвращаться в задание. А если я всё время сижу в ужасе, уткнувшись в тетрадь, то я никогда не научусь отвлекаться от птицы в тетрадь. Тогда я буду застревать: либо птицы, либо тетрадь. Возвращением познавательного интереса занимаются все психологи по умолчанию, не только нейропсихологи. Скорее, это уже даже поле для работы психотерапевта.
— Что для вас самое трудное в работе?
— Наверное, неверие в детей со стороны родителей и сопровождающих педагогов. И это одна из моих задач (хотя и не нейропсихологическая) — выстроить систему поддержки: на что может опираться родитель, как разговаривать и доносить свою мысль родственникам, друзьям, учителям о том, как с моим ребёнком правильно обращаться или о том, как не надо. В последнее время я часто сталкивалась с тем, что учителя сами говорят: «Дойдите до нейропсихолога». Это здорово! Такие учителя на вес золота. Они есть — и их много.
Ещё печалят меня зачастую завышенные ожидания к детям. Когда этот груз ожидания давит на всю семью сразу, но, в первую очередь, на ребёнка. Понятно, что с этим детскому специалисту не справиться в одиночку. Очень часто мы, детские специалисты, говорим родителю: «На мой взгляд, имеет смысл на этом этапе наших занятий конкретно Вам получить несколько личных консультаций, чтобы сейчас поддержать себя». Не так в лоб, конечно. Идеальная ситуация: мы работаем с ребёнком, и хотя бы один из родителей работает с другим психологом.
— Устаёте ли вы после работы? Нужно ли вам восстанавливаться и как вы это делаете?
— Конечно, я устаю, как и любой нормальный человек. Есть такая штука — эмоциональное выгорание. Это естественный процесс, который нужно отслеживать, чтобы помогать себе. Переключаться на что-то, искать, где можно взять силы и ресурсы на работу. Это происходит не потому, что нам не нравится, а потому, что любая работа требует вложения ресурсов. Всегда необходимы паузы. Для меня это, наверное, походы. Сидеть в байдарке, чтобы капало с вёсел, следить за течением вертлявой реки — лучший способ, ничего прекраснее нет.
— Ваши знания помогают в семейной, родительской жизни?
— Да, отчасти. Наверное, как и любому человеку с психологическим образованием.
— Действует ли на вас профессия?
— Да, накладывает довольно специфический отпечаток. Когда у меня ребёнок спрашивает: «Мама! А как мы запоминаем?» — я открываю рот, а потом обнаруживаю, что прошло минут пятнадцать, а мама старательно рассказывает ребёнку про организацию мнестической сферы, как оно там всё устроено, пытается в лицах показать работу височных долей мозга и гиппокампа… А глаза при этом у ребёнка всё увеличиваются и увеличиваются!
Моя профессия также даёт мне представления о том, что вообще можно получить помощь и консультацию. Когда мой ребёнок переходил из одной школы в другую, я совершенно сознательно искала психолога, который мог бы поддержать его в этом процессе. Получилось здорово. То, что я могла делать как мама, я делала сама, но я искала дополнительную помощь и поддержку.
— Что вы знаете про состояние государственной помощи? Не у всех есть деньги на частного нейропсихолога….
— Например, в Москве есть ГППЦ — городской психолого-педагогический центр с отделения по всему городу, там есть нейропсихологи. Их немного, но они ещё не вымерли. Количество приёмов у них ограничено — это базовый минимум. Там хорошие специалисты, они в базовый минимум пытаются впихнуть очень многое. Нужно записаться в своём районном отделении, пройти комиссию — и вы получите занятия.
— Анастасия, за что вы любите свою работу?
— За волшебство.
— В чём оно выражается?
— В изменениях. Даже тогда, когда работа проходит очень трудно, изменения всё равно происходят. Раз! И у ребёнка вдруг совсем другие глаза, приобретается совершенно новое знание, появляется новое мнение — это волшебно. А еще волшебство в том, чтобы спустя много лет наталкиваться на взрослого человека, с которым ты работала, когда ему было лет десять, а он тебя помнит и страшно рад видеть. Чудо же!